Элиар не обратил внимания на ее слова и уж тем более не задумался над их смыслом. А между тем дело, вероятно, было в том, что последние месяцы он жил мирной жизнью, да и теперь не успел принять участия ни в одном сражении.

Вскоре он заметил, что девушка дрожит.

– Ты замерзла, – сказал он.

– Да, верно.

Она улыбнулась, как ему показалось, чуть жалко, потом вдруг остановилась, сняла тунику и бросила на траву. После чего повернулась и, вначале робко, а потом истово прижалась к Элиару. Ее тело там, куда обычно не доставали лучи солнца, было беспомощно-белым, загадочно мягким… Спатиале льнула к Элиару, а он напряженно выжидал, сам не зная, чего. Оттолкнуть ее? Но она не поймет, эта несчастная девушка, привыкшая к мужчинам-повелителям, их безжалостной поспешности и грубоватой силе. Словно луч света промелькнуло воспоминание о волнах теплого нежного чувства, какие соединяли их с Тарсией с того дня, как они впервые увидели друг друга, и Элиар все-таки толкнул Спатиале, немного сильнее, чем хотел, так, что она споткнулась и упала. Он тут же подал ей руку, чтобы помочь встать, и увидел ее глаза, беспомощно-жалкие, как у побитой собаки. Сей же миг она потянула его к себе, на землю, и тут он почувствовал, как что-то плавится в его душе, выжигая чувство вины, и, враз решившись, поддался этой бесстыдной, испепеляющей чувственности, а Спатиале радостно покорилась ему.

Хотя Элиару случалось испытывать подобные вспышки чего-то первобытного, будь то ярость или желание, он невольно удивился себе, тогда как на лице девушки, после того как она встала с земли, появилось выражение безграничного удовлетворения и такой же преданности. Словно все в нем для нее вдруг стало понятным, привычным и отчасти даже родным.

С тех пор он спал с нею время от времени, как и другие. Им не удавалось часто видеться, и все-таки они виделись: Спатиале приходила при каждом удобном случае. Элиар встречался с нею не так, как с Тарсией, без чувства вины и тягостных раздумий о будущем, и его также мало интересовало, что думает об этом девушка. Впрочем, Элиар замечал, что она отказывает тем воинам, которые делили с ним палатку. Возможно, в ее понимании это было неким проявлением верности? А потом все закончилось – к тому времени наступила осень, и они уже вошли в Македонию.

Однажды она вызвала его среди бела дня – событие небывалое в лагерной жизни, и он нехотя пришел. Недавно прошел дождь, мокрые волосы облепили голову Спатиале, отчего девушка выглядела незнакомой, почти чужой. И выражение ее лица было странным, сосредоточенным, даже хмурым, словно она вдруг проснулась пасмурным утром и внезапно поняла, как тяжела жизнь.

Она стояла и молчала – голова опущена, как и уголки губ, никакого лукавства в глазах…

– Что тебе нужно?

Спатиале робко прикоснулась к его доспехам.

– У меня будет ребенок.

Элиар невольно вздрогнул, но продолжал смотреть прежним, спокойным, немного задумчивым взглядом.

– Почему ты пришла ко мне? – Он слегка усмехнулся. – Разве я единственный, кому ты можешь об этом сообщить?

– Если скажешь уйти, я уйду.

Элиар вспомнил, какое было у нее лицо, когда она впервые шутливо попросила позволения войти в его временное жилище. Что ж, отныне все в его жизни было временным. И эта девушка – тоже.

– Уходи, – сказал он.

Спатиале резко повернулась и пошла, почти побежала прочь. С того дня она старательно избегала его, Элиар видел ее все реже и реже и постепенно перестал о ней думать.

Вскоре они соединились в Македонии с другими легионами, и тогда Элиар впервые почувствовал, что значит быть частью огромного целого – воином пятой турмы, третьей декурии, первой алы. Он был точно зерно в одном из тысяч растущих на гигантском поле колосьев. Он понял это, когда их выстроили на равнине в три линии и чешуйки брони сияли как миллионы маленьких солнц. И он видел трепещущие перья на шлемах центурионов и горящий красной звездой полудамент главнокомандующего, и ощущал, как в нем вскипает сила, подпитанная всеобщим духом, пламенной жаждой битвы. Он был свободным и равным среди воинов, и на миг ему почудилось, что он наконец обрел свою родину. И свою честь.

По дороге в Рим Децим пересказал сестре основные новости, многие из которых Ливия уже слышала в Афинах. Приемный сын Цезаря и официальный наследник Октавиан вошел в Рим со своим войском и в возрасте двадцати лет был избран консулом. Он составил правительство вместе с главою цезарианцев Марком Антонием и начальником конницы Лепидом. Это был Второй триумвират, союз ненавидящих друг друга и в то же время нуждавшихся во взаимной поддержке людей. Между тем убийцы Цезаря, а ныне вожди-республиканцы Марк Брут и Гай Кассий, недавно бежавшие из Италии без денег и оружия, в кратчайший срок собрали армию и сосредоточили в Македонии немалые силы. За них были Малая Азия, Сирия, Греция. Триумвиры тоже не теряли времени даром, усердно готовясь к ответной борьбе. Серьезную угрозу для цезарианцев представлял и Секст Помпей, в руках которого сосредоточился флот. Под его властью оказалась вся Сицилия, он укрывал проскрибированных патрициев и беглых рабов. Получив права, которыми некогда пользовался его отец, он не спешил вернуться в Италию и препятствовал доставке продовольствия и грузов в Рим, отчего ощущалась нехватка хлебных раздач и рост цен, что в свою очередь вело к недовольству в народе. Пожар бесконечных гражданских войн распространился дальше, в провинции, нигде не было ни покоя, ни мира, ни хотя бы какой-то определенности в расстановке сил. Римские воины, в последние годы превыше всего ценившие звонкую монету, открыто торговались с представителями различных лагерей власти, по всей Италии шел повальный грабеж и катился шквал насилия, чудовищности которого поражались даже те, кто застал времена Суллы. Рабы бежали от хозяев толпами, все боялись друг друга, в общественной и частной жизни наступил полный разлад…

Впрочем, Ливия не замечала в окружающей жизни никаких перемен. Более того, очутившись в перистиле, средь звона фонтанов и густого аромата поздних роз, она вдруг подумала, что никуда не уезжала и все произошедшее с нею было лишь сном. Она запрещала себе размышлять о том, что Гай, возможно, погиб, сосредоточила внимание на дочери, а сама все ждала и ждала Весточки, в глубине души прекрасно зная, что она не придет.

Молодая женщина жила в доме отца; сейчас их связывали теплые, ровные отношения, без особой откровенности, но без тени упрека. Марк Ливий был так рад увидеть дочь живой и невредимой, да еще с малышкой на руках, что не нашел в себе сил для порицания и гнева. Времена изменились: то, что прежде повлекло бы за собой самое суровое наказание, теперь было сродни досадному недоразумению. В эти лихие дни каждого в первую очередь волновали дела собственной семьи – стало проще избежать ненужных слухов и сплетен.

Хотя Марк Ливий не заговаривал с Ливией о Луций Ребилле, их встреча была неминуема. Ее супруга наверняка известили о возвращении блудной жены.